Сталин всегда с Нами!

Дедушка Сталин, с нами везде!

Марксизм Сталина
Александр Елисеев

Иногда можно встретить утверждение о том, что Сталин терпел марксизм, поскольку «было надо». Левые критики говорят об этом с негодованием, «национал-сталинисты» – с одобрением, а либералы с пренебрежением, дабы лишний раз показать всю циничность «тирана». Упрощать в данном вопросе не стоит. Сталин, конечно же, искренне считал себя последователем Маркса, настоящим марксистом. Другое дело, что сам марксизм он понимал своеобразно – как, впрочем, и любой творческий марксист XX века. В принципе, сталинскую идеологическую модель можно назвать национально-государственным марксизмом.

И тут необходимо сказать несколько слов о том, чем стал для России марксизм в 1917 году, когда к власти пришла партия большевиков – революционных марксистов. Как представляется, в тех исторических условиях государствообразующей идеологией мог стать только марксизм, причём именно в своём наиболее радикальном, большевистском варианте. Надо иметь в виду, что русская общественно-политическая мысль находилась тогда (как, впрочем, и вся страна) в состоянии хаоса, вызванного крушением прежних устоев. Ей нужна была некая твёрдая опора, некий надёжный стержень. И как раз марксизм, с его набором чётко сформулированных и жёстко утверждаемых положений, на роль такой опоры-стержня подходил практически идеально. Вне всякого сомнения, ему были присущи и догматичность, и схематизм, которые в 1950–1970-х годах сдерживали хоть какое-то развитие «теории». Однако во время революции и гражданской войны распадающееся национальное сознание очень нуждалось и страстно жаждало как догмы, так и схемы. «Классы», «производительные силы и производственные отношения», «базис», «формации», «надстройка» – всё это как бы раскладывало социальное бытие по полочкам.

Могут возразить, что русская мысль и сама бы дошла до своего «марксизма», без всяких «импортных» идеологий. Да, скорее всего, так и произошло бы – при наличии определённых условий, необходимых для относительно спокойного творчества. Но, в том-то и дело, что таких условий не было. Страна оказалась захвачена «врасплох» мировой войной и революцией. А рядом находился Запад с его пакетом идеологий, из которого срочно выдернули одну, наиболее подходящую национальным нуждам.

И ведь процесс этот был практически всеобщим. Показательно, что и русское народничество (сверхпопулярные эсеры с их миллионом партийцев) ухватилось именно за марксизм – здесь проявилось желание встать на какую-то твёрдую почву. Но они дали промах, пойдя именно за меньшевиками, признав правоту их взглядов, согласно которым капитализм в России должен развиваться ещё очень долгое время, пока не станет главенствовать абсолютно везде. Меньшевистский марксизм откладывал социализм на «потом», представляя его делом отдалённого, посткапиталистического будущего, а массы это увлечь не могло. В то же время марксизм большевистский предлагал делать социалистическую революцию немедленно, «здесь и сейчас». Поэтому массы и пошли именно за ним.

Железная марксистская основа большевизма привлекала к нему самые разные элементы. В том числе и сугубо государственнические, которые видели в ней залог спасения распадающейся России и создания новой, мощной индустриальной державы. (Характерно, что по мере строительства социализма усиливалась именно государственническая интерпретация марксизма, весьма далёкая от его изначальной сути.) И, действительно, экономический детерминизм марксизма программировал страну на быструю, форсированную индустриализацию, которая была ей столь необходима – прежде всего в военных целях. Тут нужно заметить, что «вообще», теоретически, в кабинетном, так сказать, плане этот самый детерминизм «не есть хорошо». Но в тех конкретных исторических условиях он оказался воистину спасителен.

Да и сам экономический детерминизм большевиков-марксистов был весьма условен. Они уделяли огромное внимание государственно-политическим институтам, считая, что они могут сделать многое из того, чего пока не может сделать экономика. (Напротив, меньшевики ждали, пока капиталистическая экономика «раскочегарится» во всю мощь и достигнет западных высот.) Можно даже сказать, что в определённом смысле Ленин и большевики ставили политику выше экономики. А это, к слову, присуще для правой, точнее даже, «крайне» правой. Получается, что большевики наполняли марксизм «правыми» смыслами.

В ходе строительства мощного индустриального социалистического государства Сталин эту тенденцию только усилил. Он рассматривал социализм, преодолевающий стихийность рынка и обеспечивающий планомерность развития, как могучее средство, призванное усилить страну и обеспечить её независимость. Именно такое понимание он и продемонстрировал на встрече с коллективом нового учебника политэкономии, которая состоялась 29 января 1941 года. Тогда Сталин сказал: «Первая задача состоит в том, чтобы обеспечить самостоятельность народного хозяйства страны от капиталистического окружения, чтобы хозяйство не превратилось в придаток капиталистических стран. Если бы у нас не было планирующего центра, обеспечивающего самостоятельность народного хозяйства, промышленность развивалась бы совсем иным путём, всё начиналось бы с лёгкой промышленности, а не с тяжёлой промышленности. Мы же перевернули законы капиталистического хозяйства, поставили их с ног на голову, вернее, с головы на ноги... На первых порах приходится не считаться с принципом рентабельности предприятий. Дело рентабельности подчинено у нас строительству, прежде всего, тяжёлой промышленности».

По сути, политическое здесь однозначно поставлено над экономическим. Исследователь П. Краснов проанализировал это высказывание и обратил особое внимание на столь «низкую» оценку фактора рентабельности. По его мнению, в большой системе есть разные уровни оптимизации, и от их успешного функционирования зависит судьба отдельных элементов, но не всей системы. При капитализме оптимизация происходит в основном на уровне отдельного предприятия (корпорации). А если, скажем, одному предприятию удалось разорить другое, то это означает оптимизацию всего лишь одного из уровней. Но при этом вся система в целом не оптимизируется. «СССР же предлагал свою, невиданную ранее модель – оптимизация на уровне всего общества, включая воспитание, образование, медицинское обслуживание, безопасность и многое другое, – пишет Краснов. – Эта система была исходно спланирована как интегральная, то есть неделимая на части, как неделим на жизнеспособные части человеческий организм. Обратим внимание на слова о том, что рентабельности не придавалось большого значения только "на первых порах", следовательно, механизм рентабельности предприятий исходно планировался, но должен был быть запущен в положенное ему время, когда более высокий уровень общественной оптимизации уже был предварительно настроен» («Сталинское экономическое чудо»).

Именно такая вот интегральная система вкупе с политическим (национально-государственным) «детерминизмом» позволила СССР сохранить независимость даже в условиях жуткой послевоенной разрухи. И не только сохранить, но и восстановить хозяйство в самые сжатые сроки, которые потрясли весь мир.

Марксизм и марксистов часто упрекают в утопическом ожидании того, что государство отомрёт и возникнет некое абсолютно самоуправляемое общество. Действительно, для некоторых «классиков» были характерны подобные ожидания (также они ожидали отмирания наций, собственности, семьи). По сути, это была гипертрофированная реакция на все те ужасы, которые породила капиталистическая эксплуатация того времени. Чудовищное неравенство и такую же чудовищную несправедливость европейские социалисты XIX века вознамерились преодолеть ликвидацией всех существенных различий – в некоем абсолютно однородном сообществе, во всемирном универсуме.

На необходимость отмирания государства особое внимание обратил Ф. Энгельс в своём знаменитом «Анти-Дюринге» (1878 год): «Государство было официальным представителем всего общества, оно объединяло его в одной видимой организации, но оно исполняло эту роль лишь постольку, поскольку было государством того класса, который сам являлся представителем всего современного ему общества: в древности – государством граждан-рабовладельцев; в средние века – феодального дворянства; в наше время – буржуазии. Сделавшись, наконец, действительным представителем всего общества, оно станет излишним. Когда не будет общественных классов, которые нужно держать в подчинении, когда не будет господства одного класса над другим и борьбы за существование, коренящейся в современной анархии производства, когда будут устранены вытекающие отсюда столкновения и насилия, тогда уже некого будет подавлять и сдерживать, тогда исчезнет надобность в государственной власти, исполняющей ныне эту функцию».

Ленин, разумеется, соглашался с классиками, но был в этом вопросе достаточно осторожен, утверждая в работе «Государство и революция» (1918 год), что «не может быть и речи об определении момента будущего "отмирания", тем более что оно представляет из себя заведомо процесс длительный». Ещё более осторожен был Сталин, который в 1939 году на XVIII съезде ВКП(б) сильно «прошёлся» насчет «непозволительно беспечного отношения к вопросам теории государства» и открыто раскритиковал самого Энгельса. По мнению вождя СССР, «классик» научного социализма недостаточно учитывал фактор международной обстановки. При этом вождь поднял вопрос о судьбе государства при коммунизме: «Мы идём дальше, вперёд, к коммунизму. Сохранится ли у нас государство также и в период коммунизма? Да, сохранится, если не будет ликвидировано капиталистическое окружение, если не будет уничтожена опасность военного нападения извне, причём понятно, что формы нашего государства вновь будут изменены сообразно с изменением внутренней и внешней обстановки».

Если вдуматься, получается следующее. Сталин ориентировал партию на то, что государство будет существовать всегда. Конечно, он сделал оговорку – если не будет ликвидировано капиталистическое окружение. Но это уже была дань «фундаментализму». Также можно утверждать, что Сталин допускал и сохранение наций при коммунизме, тогда как «классики» марксизма писали об их отмирании (вместе с государством). Хотя, например, Ленин в работе «Детская болезнь левизны в коммунизме» (1920 год) утверждал, что национальные и государственные различия «будут держаться ещё очень и очень долго даже после осуществления диктатуры пролетариата во всемирном масштабе».

Сталин, как и в отношении государства, был ещё более осторожен в этом вопросе. В работе «Национальный вопрос и ленинизм» (1929 год) он полемизирует с теми партийцами, которые утверждают, что нации будут отмирать по мере строительства социализма. Сталин это категорически отрицает. Согласно ему, нации, напротив, будут расцветать. «Только на втором этапе периода всемирной диктатуры пролетариата, по мере того как будет складываться единое мировое социалистическое хозяйство – вместо мирового капиталистического хозяйства, – только на этом этапе начнёт складываться нечто вроде общего языка, ибо только на этом этапе почувствуют нации необходимость иметь наряду со своими национальными языками один общий межнациональный язык, – для удобства сношений и удобства экономического, культурного и политического сотрудничества, подчёркивает генсек. – Стало быть, на этом этапе национальные языки и общий межнациональный язык будут существовать параллельно. Возможно, что первоначально будет создан не один общий для всех наций мировой экономический центр с одним общим языком, а несколько зональных экономических центров для отдельных групп наций с отдельным общим языком для каждой группы наций, и только впоследствии эти центры объединятся в один общий мировой центр социалистического хозяйства с одним общим для всех наций языком».

И уже только после этого Сталин довольно-таки скупо описывает процесс окончательной интернационализации: «На следующем этапе периода всемирной диктатуры пролетариата, когда мировая социалистическая система хозяйства окрепнет в достаточной степени и социализм войдёт в быт народов, когда нации убедятся на практике в преимуществах общего языка перед национальными языками, национальные различия и языки начнут отмирать, уступая место общему для всех мировому языку».

Как видно, об отмирании наций Сталин говорит неохотно, отдавая дань «классикам». Судя по всему, он вполне допускал возможность их сохранения при коммунизме – так же, как он это делал (в несколько закамуфлированной форме) в отношении государства. Это становится очевидным из его отношения к языку. В своей, уже более поздней, работе «Марксизм и вопросы языкознания» (1950 год) Сталин подчёркивал, что язык вовсе не является надстройкой, которая подчинена базису: «Язык порождён не тем или иным базисом, старым или новым базисом внутри данного общества, а всем ходом истории общества и истории базисов в течение веков. Он создан не одним каким-нибудь классом, а всем обществом, всеми классами общества, усилиями сотен поколений. Он создан для удовлетворения нужд не одного какого-либо класса, а всего общества, всех классов общества. Именно поэтому он создан как единый для общества и общий для всех членов общества общенародный язык».

Сталин, вообще, выделял язык как нечто особое, не замкнутое в рамки каких-то формаций и эпох: «Язык, его структуру нельзя рассматривать как продукт одной какой-либо эпохи. Структура языка, его грамматический строй и основной словарный фонд есть продукты ряда эпох». Таким образом, язык сохраняется со сменой формаций. А ведь он, с точки зрения Сталина, есть важнейшая характерная черта нации. В своей работе «Марксизм и национальный вопрос» (1913 год) он даже ставит её на первое место: «Нация есть исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры». Складывается устойчивое впечатление, что Сталин готовит своего читателя к мысли о том, что нация не отомрёт никогда, даже при коммунизме. (Кстати, именно такую трактовку его взглядов, изложенных в «Вопросах языкознания», даёт известный нациевед Курт Хюбнер.)

В заключение надо рассмотреть вопрос о классовом характере государства, на котором столь настаивали Маркс и его последователи. Как представляется, в этом они одновременно и правы, и неправы. Прежде всего надо признать (как бы ни относиться к самому марксизму), что классы – это реальность, а не какая-то там «коммунистическая выдумка». Причём классы существуют именно в марксистско-ленинском понимании. В самом деле, на исторической сцене действуют «большие группы людей, различающиеся по их месту в исторически определённой системе общественного производства, по их отношению (большей частью определённому и закреплённому в законах) к средствам производства, по их роли в общественной организации труда, а следовательно, по способам получения и размерам той доли общественного богатства, которой они располагают» (В.И. Ленин, «Великий почин»). Другое дело, что в марксизме абсолютизируется это самое классовое деление, но само его наличие не подлежит никакому сомнению. (Опять-таки здесь сказалось потрясение ранних социалистов, которым открылась вся бездна тогдашнего классового неравенства.)

Любое государство вынуждено так или иначе подниматься над классами, для того чтобы регулировать общественные отношения, не дать борьбе за обладание средствами производства перерасти во взаимоуничтожение и всеобщее разрушение. В принципе, это признавали и сами классики. Так, уже цитированный выше «антигосударственник» Энгельс пишет о временах, когда классы только возникали: «В каждой первобытной общине существуют с самого начала известные общие интересы, охрану которых приходится возлагать на отдельных лиц, хотя и под надзором всего общества: таковы – разрешения споров; репрессии против лиц, превышающих свои права; надзор за орошением, особенно в жарких странах… политическое господство оказывалось длительным лишь в том случае, когда оно эту свою общественную должностную функцию выполняло. Сколько ни было в Персии и Индии деспотий, последовательно расцветавших, а потом погибавших, – каждая из них знала очень хорошо, что она прежде всего – совокупный предприниматель в деле орошения речных долин, без чего там невозможно было и самое земледелие».

Даже и классово ангажированное государство часто вынуждено сдерживать господствующие олигархии – в их же собственных интересах, а также и в интересах всего общества, не допуская его сползания в хаос или предотвращая порабощение извне. Если бы не было этой органической «надклассовости», то оно просто никому не было бы нужно.

Между тем у государства есть и своя, собственная «классовость». Оно опирается на некий слой людей, специализирующихся на регулировании общественных процессов. Этот слой именуется чиновничеством или бюрократией. По сути речь идёт о ещё одной «большой группе людей», которая также находится в некотором отношении к собственности, к средствам производства. И она всегда так или иначе ведёт себя как класс, хотя по природе своей классом и не является. Особенно ярко это проявляется тогда, когда с политико-экономической арены устраняется олигархия. Так произошло после 1917 года, когда «новая-старая» партийно-государственная бюрократия максимально приблизилась к положению господствующего класса. На это часто указывали самые разные критики сталинизма (от М. Джиласа до О. Штрассера). Но это отлично понимал и сам Сталин, с негодованием говорившей о «проклятой касте» партчиновников. И он пытался одолеть эту касту разными (порой и весьма жёсткими) методами. В конечном счёте верх взяла сама «каста», которая в 1987–1991 годах проявила максимум классовости, развалив СССР ради грядущего «распила» средств производства. Тем не менее своими действиями Сталин отбил у «касты» охоту «пилить» страну лет на тридцать.

Поэтому мало убрать с исторической сцены олигархию, надо ещё и предотвратить возможность реализации классового потенциала бюрократии. Эта «большая группа людей» должна стать как можно меньшей. Также следует минимизировать и её административное влияние. Разные административные ведомства следует заменить коллегиями экспертов, крупные административные образования – самоуправляемыми общинами. К последним должно перейти как можно больше полномочий. И одновременно необходимо усилить власть правителя, главы государства (младоросская модель «Царь и Советы»). Любой глава объективно заинтересован в том, чтобы возвышаться над всеми группами и сдерживать наиболее могущественные из них, которые всегда стремились превратить его в совершенно послушную фигуру, инструмент реализации собственных олигархических устремлений. Чем меньше бюрократическая «большая группа» людей, чем слабее её влияние, тем больше и сильнее «личная» власть главы государства, тем успешнее государство выполняет свою надклассовую миссию. 

http://zavtra.ru/content/view/marksizm-stalina/